— Посмотрим теперь на разгуливающих по городу, — продолжал Асмодей. — По мере того как я буду находить людей, имеющих все основания сидеть в сумасшедшем доме, я буду описывать вам их характеры. Вот одного я уже вижу, его жаль упустить. Это молодожён. Неделю тому назад ему сообщили о любовных похождениях некоей искательницы приключений, в которую он влюблён; он побежал к ней, взбешённый: часть её мебели поломал, часть выбросил в окно, а на следующий день женился на ней.
     — Такой человек действительно заслуживает, чтобы ему предоставили здесь первое же освободившееся место, — согласился Самбульо.
     — Его сосед, по-моему, не умнее его, — продолжал Хромой. — Ему сорок пять лет, он холостяк, обеспечен, а желает поступить на службу к гранду.
     Я вижу вдову правоведа. Ей уже стукнуло шестьдесят лет, муж её только что умер, а она хочет уйти в монастырь, дабы, как она говорит, уберечь своё доброе имя от злословия.
     Вот перед нами две девственницы или, лучше сказать, две пятидесятилетние девы. Они молят Бога, чтобы он смилостивился над ними и поскорее призвал к себе их отца, который держит их взаперти, словно несовершеннолетних. Дочери надеются, что после его смерти найдут красавцев мужчин, которые женятся на них по любви.
     — Ну, а что же? Бывают ведь такие странные вкусы, — возразил дон Клеофас.
     — Согласен, — отвечал Асмодей, — мужей они найти могут, но обольщаться этой надеждой им не следует; в этом-то их безумие и заключается.
     Нет такой страны, где женщины признавались бы в своих летах. Месяц тому назад в Париже некая сорокавосьмилетняя девица и шестидесятидевятилетняя женщина должны были давать показания у следователя в пользу своей приятельницы-вдовы, добродетель которой подвергалась сомнению. Следователь сначала стал допрашивать замужнюю даму; он спросил её, сколько ей лет. Хотя её метрическое свидетельство красноречиво значилось на её лице, она смело отвечала, что ей только сорок восемь. Допросив замужнюю, следователь обратился к девице.
     — А вам, сударыня, сколько лет? — спросил он.
     — Перейдём к другим вопросам, господин следователь, — отвечала она, — об этом не спрашивают.
     — Что вы говорите! — возразил тот. — Разве вы не знаете, что в суде...
     — Ах, что там суд! — резко перебила его старая дева. — Зачем суду знать мои лета — это не его дело.
     — Но я не могу записать ваши показания, если не будет обозначен ваш возраст, — сказал он, — это требуется законом.
     — Если уж это так необходимо, — сказала она, — то посмотрите на меня внимательно и определите по совести, сколько мне лет.
     Следователь посмотрел и был настолько вежлив, что поставил ей двадцать восемь. Затем он спросил, давно ли она знает вдову.
     — Я была с ней знакома ещё до её замужества, — отвечала она.
     — Значит, я неверно определил ваш возраст: я написал двадцать восемь, а вдова вышла замуж двадцать девять лет тому назад.
     — Ну, так напишите тридцать: мне мог быть годик, когда я познакомилась с нею.
     — Это покажется странным, — возразил следователь, — прибавим хоть лет двенадцать.
     — Нет уж, пожалуйста! — воскликнула она. — Самое большее, что я могу сделать, чтобы удовлетворить суд, это накинуть ещё год, но ни за что не добавлю больше ни месяца. Это уже дело чести!
     Когда свидетельницы вышли от следователя, замужняя сказала девице:
     — Подумайте, какой дурак; он воображает, будто мы настолько глупы, что объявим ему наш настоящий возраст: довольно и того, что он записан в приходских книгах. Очень нужно, чтобы его проставили ещё в каких-то бумагах и чтобы все об этом узнали. Подумаешь, какое удовольствие слышать, как на суде громогласно читают: “Госпожа Ришар, шестидесяти и стольких-то лет и девица Перинель, сорока пяти лет, свидетельствуют то-то и то-то”. Что касается меня, мне на это наплевать, я убавила целых двадцать. Вы хорошо сделали, что поступили так же.
     — Что вы называете “так же”? — резко перебила девица. — Покорнейше благодарю! Мне самое большее тридцать пять.
     — Ну, моя крошка, — ответила та не без лукавства, — кому вы это говорите: вы при мне родились. Я помню вашего отца: он умер уже немолодым, а ведь это было лет сорок тому назад.
     — Отец, отец! — перебила девица, раздражённая откровенностью своей собеседницы. — Когда отец женился на моей матери, он был так стар, что уже не мог иметь детей.
     — Я вижу в том вон доме, — продолжал бес, — двух безрассудных людей: один молодой человек из знатной семьи, который не умеет ни беречь деньги, ни обходиться без них: вот он и нашёл верное средство всегда быть при деньгах. Когда они у него есть, он покупает книги, когда денег нет, он их продаёт за полцены. Другой — иностранный художник, мастер по части женских портретов. Он очень искусен, рисунок у него безупречен; он превосходно пишет красками и удивительно улавливает сходство, но он не льстит заказчикам и всё же надеется, что будет иметь успех. Inter stultos referatur.
     — Как, вы говорите по-латыни? — воскликнул студент.
     — Что же тут удивительного? — отвечал бес. — Я в совершенстве говорю на всех языках: я знаю еврейский, турецкий, арабский и греческий, однако я не спесив и не педантичен. В этом моё преимущество перед вашими учёными.
     Загляните теперь в этот большой дом, налево: там лежит больная дама, окружённая несколькими женщинами, которые за ней ухаживают. Это вдова богатого и знаменитого архитектора; она помешана на своём благородном происхождении. Она только что составила завещание, отказав свои богатейшие поместья лицам высшего круга, которые её даже не знают. Она отдаёт эти имения им, просто как носителям громких фамилий. Её спросили, не желает ли она что-нибудь оставить человеку, оказавшему ей большие услуги.
     — Увы, нет! — отвечала она печально. — Я не так неблагодарна, чтобы не сознавать, что я ему действительно многим обязана. Но он простого звания, и имя его обесчестит моё завещание.
     — Сеньор Асмодей, — перебил беса Леандро, — скажите на милость, не место ли в сумасшедшем доме старику, которого я вижу в кабинете за чтением?
     — Разумеется, он заслуживает этого, — отвечал бес. — Это старый лиценциат: он читает корректуру книги, которую сдал в печать.
     — Вероятно, какой-нибудь трактат по этике или теологии? — осведомился дон Клеофас.
     — Нет, — ответил Хромой, — это игривые стишки, написанные им в юности. Вместо того чтобы их сжечь или предоставить им погибнуть вместе с автором, он их отдал в печать, опасаясь, что его наследники напечатают их, выпустив, из уважения к нему, всю соль и всё забавное.
     Не оставим без внимания и маленькую женщину, которая живёт у этого лиценциата; она до того уверена в своём успехе у мужчин, что считает каждого, кто только заговорит с ней, своим поклонником.
     Перейдём, однако, к богатому канонику, которого я вижу в двух шагах отсюда. У него странная мания: он живёт очень скромно и питается умеренно, но не ради воздержания или умерщвления плоти: он обходится без кареты, но тоже не из скупости.
     — Так зачем же он бережёт свои доходы?
     — Он копит деньги.
     — Для чего? Чтобы раздавать милостыню?
     — Нет, он покупает картины, дорогую мебель, драгоценные камни. И вы думаете, для того, чтобы наслаждаться всем этим при жизни? Ошибаетесь: он покупает их только для того, чтобы они попали в опись его имущества.
     — Вы, вероятно, преувеличиваете, — прервал его Самбульо, — неужели есть такие люди?
     — Говорю же вам, у него такая мания, — возразил бес, — он радуется при мысли, что будут восхищаться оставшимися после него вещами. Вот, например, он приобрёл прекрасный письменный стол, велел его аккуратно запаковать и поставить в кладовую, чтобы стол имел совсем новый вид, когда старьёвщики придут покупать его после смерти владельца.
     Теперь перейдём к соседу каноника, которого вы сочтёте не менее безумным. Это старый холостяк, недавно вернувшийся в Мадрид с Филиппинских островов. Отец его, бывший аудитор при мадридском суде, оставил ему богатое наследство. Он ведёт очень странный образ жизни. Целый день он проводит в приёмных короля и первого министра; не думайте, что это честолюбец, добивающийся важного поста: ничего подобного он не желает и не просит. “Неужели, — скажете вы, — этот человек ездит туда только на поклон?” Вовсе нет! Он никогда не говорит с министром — тот его даже не знает, и наш холостяк об этом и не заботится.
     — Какая же у него цель?
     — А вот какая: ему хочется всех уверить, будто он влиятельное лицо.
     — Ну и чудак! — воскликнул Клеофас, рассмеявшись. — Столько труда из-за такой малости! Вы правы, он не далеко ушёл от тех, что заперты в сумасшедшем доме.
     — О, я покажу вам ещё много других, которых, по справедливости, нельзя причислять к разумным людям, — сказал Асмодей. — Загляните в этот большой дом, освещённый множеством свечей. Там сидят за столом трое мужчин и две женщины. Они поужинали и теперь играют в карты, чтобы скоротать ночь, а потом разойдутся. Эти дамы и их кавалеры ведут такой образ жизни: они собираются каждый вечер и расстаются на заре, чтобы лечь и спать до тех пор, пока день не сменится ночью: они отказались от солнца и от красот природы. Глядя на этих людей, окружённых свечами, думаешь, что это покойники, ожидающие, чтобы пришли отдать им последний долг.
     — Этих полоумных и запирать не стоит, — сказал дон Клеофас, — они и так уже заперты.
     — Я вижу объятого сном человека, — продолжал Хромой. — Я люблю его, и он тоже весьма ко мне расположен. Он из того же теста, что и я. Это старый бакалавр, он боготворит прекрасный пол. Если вы заговорите с ним о хорошенькой женщине, он будет слушать вас с величайшим удовольствием; если вы скажете, что у неё маленький рот, пунцовые губки, перламутровые зубы, ослепительно-белый цвет лица, короче, если вы будете разбирать её во всех подробностях, он будет вздыхать при каждом вашем слове, закатывать глаза, и его охватит сладостный трепет. Два дня тому назад, проходя по улице в Алькала, бакалавр остановился перед лавкой башмачника, чтобы полюбоваться выставленною там дамской туфелькой. Внимательнейшим образом осмотрев её, хотя она того и не стоила, он сказал своему спутнику, млея от восторга:
     — Ах, друг мой, этот башмачок распаляет моё воображение! Как прелестна должна быть ножка, для которой он сделан! Я слишком возбуждаюсь, любуясь им; уйдёмте поскорее: я чувствую, что проходить здесь для меня небезопасно.
     — Надо заклеймить этого бакалавра чёрной печатью, — сказал Леандро.
     — Вы здраво судите о нём, — ответил бес. — Но такой же печати заслуживает и его ближайший сосед, аудитор. У него собственный экипаж, поэтому он краснеет от стыда всякий раз, когда ему приходится ехать в наёмной карете. Поставим рядом с ним его родственника, лиценциата, который занимает весьма доходное место в одной из мадридских церквей и, наоборот, ездит почти всегда в наёмной карете, потому что жалеет свои собственные две очень приличные кареты и четырёх прекрасных мулов, которые стоят у него на конюшне.
     По соседству с этими двумя чудаками я вижу человека, которого, по справедливости, давно следовало бы запрятать в дом умалишённых. Это шестидесятилетний старик, ухаживающий за молодой женщиной. Он приходит к ней каждый день и воображает, будто понравится ей, если станет рассказывать о своих любовных похождениях, относящихся к дням его юности: он рассчитывает, что красавица примет во внимание его былые успехи.
     Присоединим к этому старому ловеласу другого старика, который отдыхает в десяти шагах от нас. Это французский граф, прибывший в Мадрид, чтобы посмотреть на испанский двор. Старому вельможе за семьдесят; в молодые годы он блистал при дворе. Некогда все восхищались его статностью, обходительностью и особенно хвалили вкус, с каким он одевался. Он сохранил все свои наряды и носит их уже пятьдесят лет, не считаясь с модой, а мода в его отечестве меняется каждый год; но самое забавное то, что старец убеждён, будто сохранил всё очарование прежних лет.
     — Тут нечего колебаться, — сказал дон Клеофас, — причислим и этого французского вельможу к лицам, достойным быть обитателями la casa de los locos.
     — Я приберегаю там комнатку для той дамы, что живёт на чердаке, рядом с графским домом, — продолжал бес. — Это престарелая вдова; от избытка нежности и доброты она отдала своим детям всё своё состояние взамен маленькой пенсии, которую они обязались выдавать ей на пропитание. Из благодарности они, конечно, этой пенсии ей не выплачивают.
     Мне хочется послать туда же старого холостяка аристократа, который не успеет получить дукат, как тотчас же его истратит; но без денег он обойтись не может и готов на всё, лишь бы их раздобыть. Две недели тому назад к нему пришла за деньгами прачка, которой он задолжал тридцать пистолей: ей нужны были деньги, чтобы обвенчаться с посватавшимся за неё лакеем.
     — Видно, у тебя водятся денежки, — сказал ей старикашка, — а то какой же чёрт стал бы жениться на тебе ради тридцати пистолей.
     — Да у меня, кроме того, есть ещё двести дукатов.
     — Двести дукатов! — всполошился он. — Чёрт возьми! Дай их мне: я женюсь на тебе, и мы будем в расчёте.
     Прачка поймала его на слове и стала его женой.
     Оставим три места для трёх особ, которые только что поужинали в гостях и возвращаются к себе вон в тот дом, направо. Один из них — граф, мнящий себя знатоком литературы, другой — его брат, лиценциат, а третий — остряк, состоящий при них. Они неразлучны и всегда вместе ходят в гости. Граф только и делает, что восхваляет себя, его брат хвалит его и себя, а у остряка три обязанности: хвалить обоих братьев, не забывая при этом и собственную особу.
     Ещё два места: одно — для старика горожанина, любителя цветов. Ему не на что жить, а он тщится содержать садовника и садовницу, чтобы те ухаживали за дюжиной цветов в его саду. Второе место — для скомороха, который, жалуясь на неприятности, сопряжённые с актёрской жизнью, говорил как-то товарищам:
     — Право, друзья, мне опротивело моё ремесло, я бы предпочёл быть мелким землевладельцем с доходом в тысячу дукатов.
     — Куда ни посмотришь, везде видишь людей с повреждёнными мозгами, — продолжал бес. — Вот кавалер ордена Калатравы; он так хорохорится и так гордится своей связью с дочерью гранда, что считает себя ровней знатнейшим особам. Он похож на Виллия, считавшего себя зятем Суллы, потому что был любовником дочери этого диктатора. Это сравнение тем более верно, что у нашего кавалера, как и у римлянина, имеется свой Лонгарен, то есть ничтожный соперник, который ещё более любим, чем он.
     Право, можно подумать, будто на свет появляются всё одни и те же люди, только в других обличьях. В том приказчике я узнаю министра Боллана, который ни с кем не считался и был груб со всяким, кто ему не нравился. В этом престарелом председателе воплощён Фуфидий, дававший деньги из пяти процентов в месяц, а Марсей, который подарил своё родовое имение комедийной актрисе Ориго, воплотился в этом юноше из хорошей семьи, прокучивающем с актрисой свой загородный дом вблизи Эскуриала.
     Асмодей хотел продолжать, но услышав, что где-то неподалёку настраивают инструменты, сказал дону Клеофасу:
     — В конце этой улицы музыканты собираются устроить серенаду в честь дочери некоего алькальда: если хотите посмотреть на этот праздник поближе, вам стоит только сказать.
     — Я очень люблю такие концерты, — ответил Самбульо, — приблизимся к музыкантам: может быть, среди них есть и певцы.
     Не успел он проговорить это, как уже очутился на доме рядом с домом судьи.
     Музыканты сыграли сначала несколько итальянских мелодий, после чего два певца по очереди пропели следующие куплеты:

Первый куплет
Si de tu hermosura quieres
Una copia con mil gracias,
Escucha, porque pretendo
El pintarla.
Коль красы своей прелестной
Ты иметь хотела б список,
Молви: стану я без лести
Живописцем.

Второй куплет
Es tu frente, toda nieve
Y el alabastro, batallas
Ofreciò al Amor, haciendo
En ella vaya.
Лик твой мраморно-спокойный
Бросил вызов Купидону,
Что смеялся над тобою
Прежде, донья.

Третий куплет
Amor labrò de tus cejas
Dos arcos para su aljava,
Y debajo ha descubierto
Quien le mata.
Из бровей твоих красивых
Строя лук, амур-насмешник
Сам стрелой твоей зеницы
Был повержен.

Четвёртый куплет
Eres dueña de el lugar,
Vandolera de las almas,
Iman de los alvedrios,
Linda alhaja!
Ты владычица округи,
Чаровательница смертных:
Как магнит, влечёшь ты души, —
Нежный жемчуг!

Пятый куплет
Un rasgo de tu hermosura
Quisiera yo retrataria
Que es estrella, es cielo, es sol:
No, es sino el alba!
Если б выразить всю негу
Твоего, о донья, взора!
Вижу в нём звезду и небо.
Нет: Аврору!

     — Куплеты очень изящные и нежные! — воскликнул студент.
     — Это вам так кажется, потому что вы испанец, — сказал бес, — если бы они были переведены на французский язык, они не показались бы такими красивыми. Читатели-французы не одобрили бы иносказательных выражений и посмеялись бы над причудливостью фантазии. Каждый народ восхваляет свой вкус и свой гений. Но оставим эти куплеты, сейчас вы услышите музыку другого рода.
     Следите за четырьмя мужчинами, которые показались на улице. Вот они накидываются на наших музыкантов. Те прикрываются инструментами, как щитами, но щиты не выдерживают ударов и разлетаются вдребезги. Смотрите, — на помощь им бегут два кабальеро, из которых один — устроитель серенады. С какой яростью они бросаются на нападающих! Но те, не менее ловкие и отчаянные, готовы принять атаку. Искры сыплются из-под шпаг! Смотрите: один из защитников музыкантов падает; это тот, который устроил серенаду: он смертельно ранен; его товарищ, увидя это, бежит; напавшие тоже разбегаются, музыканты исчезают. На месте остаётся только злополучный кабальеро, жизнью заплативший за серенаду. Обратите в то же время внимание на дочь алькальда. Она притаилась за ставнями, откуда было видно всё, что произошло: эта особа так тщеславна и так гордится своей красотой, по существу довольно заурядной, что, вместо того чтобы сокрушаться об этом прискорбном происшествии, бессердечная только радуется, и теперь ещё больше возомнит о себе.
     Это не всё. Посмотрите, — прибавил он, — вон другой кабальеро останавливается на улице возле человека, истекающего кровью, чтобы, если ещё не поздно, подать ему помощь. Но, пока он занят этим добрым делом, патруль застаёт его и ведёт в тюрьму, где его долго продержать и поступят с ним так, как если бы он действительно был убийцей.
     — Сколько несчастий случилось в эту ночь! — заметил Самбульо.
     — Если бы в эту минуту вы были у Пуэрто-дель-Соль, вы бы убедились, что это ещё не последнее, — возразил бес. — Вы бы ужаснулись зрелища, которое там готовится. По небрежности слуги в одном дворце случился пожар, уничтоживший множество драгоценной мебели. Но сколько бы дорогих вещей не сгорело, дон Педро де Эсколано, владелец злополучного дворца, не пожалеет о них, лишь бы удалось спасти его единственную дочь, Серафину, которой угрожает большая опасность.
Дон Клеофас пожелал видеть пожар, и Хромой тотчас же перенёс его к Пуэрто-дель-Соль, на большой дом, напротив горевшего.