Над домом, из которого виднелись вдалеке холмы Джарвиса, поднималась башня, где дневные птицы могли вить себе гнёзда, а совы — летать вокруг по ночам. Если смотреть из деревни, свет в окошке на башне горел, как светлячок, но в комнате под воробьиными гнёздами редко зажигали свет; некрашеный потолок был сплошь затянут паутиной; отсюда можно было видеть холмистую местность на двадцать миль вокруг; пыль по углам хранила тайну следов когтей.
Ребёнок знал дом от крыши до погреба; знал неправильной формы лужайки и хижину садовника, где буйно разросшиеся цветы рвались из своих горшков; но ему не удавалось найти ключа от двери в башню.
Дом менялся от его настроения, и по его желанию лужайка становилась морем или небом — чем угодно. Когда лужайка была унылым водоёмом в милю длиной и он плыл по волнам под парусом на сорванном цветке, садовник тоже, бывало, выходил из своей хижины. Он тоже срывал себе прутик и пускался под парусом. Оседлав садовую метлу, он летел, куда бы ни пожелал ребёнок. Он знал все истории от сотворения мира.
— Вначале, — говорил он бывало, — было дерево.
— Какое дерево?
— Дерево, на котором свистит чёрный дрозд.
— Коршун, коршун, — кричал ребёнок.
Подняв глаза, садовник смотрел на дерево и видел на суку громадного коршуна или парящего на воздушном потоке орла.
Садовник любил Библию. Когда солнце опускалось и сад заполнялся людьми, он садился со свечой у себя в хижине и читал о первой любви, читал легенды о яблоках и змеях. Но больше всего он любил историю о смерти Христа на древе. Деревья образовали вокруг него ограду, и о смене времён года судил он по оттенкам коры и по ходу сока в покрытых землёй корнях. Его мир двигался и менялся вместе с током весны по веткам, весны, убиравшей их наготу, его Бог рос, как дерево, из похоже по форме на яблоко земли, даруя цветенье детям своим и позволяя срывать своих детей с их мест зимним ветрам; зима и смерть прилетали на одном ветре. Он сидел, бывало, у себя в хижине и читал о распятии, вглядываясь в зимние ночи поверх уставленного горшками подоконника. В такие ночи, думал он, любовь гаснет и многие из её детей падают наземь, как срезанные ветки.
Своей игрой ребёнок преображал взлохмаченные ветрами лужайки. Садовник называл его по имени его матери, и сажал к себе на колени, и говорил с ним о чудесах Иерусалима и рождении в яслях.
— Сначала была одна деревня — Вифлеем, — шептал он на ухо ребёнку перед тем, как из сгущавшейся тьмы раздавался звонок, приглашавший к чаю.
— Где Вифлеем?
— Далеко, — говорил садовник, — на востоке.
На востоке поднимались холмы Джарвиса, укрывавшие солнце, с деревьями, вытягивавшими из трав луну.
Ребёнок лежал в постели. Он глядел на лошадку-качалку — ему хотелось, чтобы у неё выросли крылья, чтобы, сев верхом, он мог помчать в арабское небо. Но шторы колыхали ветры Уэльса, и на неприбранной площадке под окном трещали сверчки. Игрушки были мертвы. Он заплакал, потом перестал, не ведая причин для слёз. Ночь была ветреная и холодная, ему под одеялом было тепло; ночь была огромная, с гору, а он — мальчик в своей постельке.
Закрыв глаза, он пристально вглядывался в крутящуюся тьму, более глубокую, чем тьма в саду, где в одиночестве стояло первое дерево, на котором прилепились воображаемые птицы, и горело огнём. Он подумал о первом дереве, посаженном так близко от него, словно это его друг в саду, и под веками слёзы вновь набежали ему на глаза. Он осторожно выбрался из постели и на цыпочках подошёл к двери. Лошадь-качалка прянула вперёд на своих полозьях, напугав ребёнка, так что он бесшумно побежал назад к своей постели. Ребёнок посмотрел на лошадь — лошадь стояла спокойно; ступая опять на цыпочках по ковру, он пробрался к двери, повернул ручку и выбежал в коридор. Двигаясь вслепую, на ощупь, он добрался до лестницы и посмотрел сверху вниз — он увидел, как сонм теней заколыхался по углам, услышал их гулкие, колеблющиеся голоса, нарисовал в воображении их глазницы и тощие руки. Но они были маленькие, загадочные и бескровные, не закованные в невидимую броню, а окутанные тканями, тонкими, как паутина; пока он будет спускаться, они станут перешёптываться между собой, трогать его за плечи и свистеть ему в ухо — тс-с-с. Он спустился вниз, вытянул перед собой руку, похлопывая пустоту, полагая, что ощутит, как у него под пальцами, крадучись, проскользнёт сухая, бархатистая голова и, словно туман, застрянет у него под ногтями. Но там ничего не было. Он открыл дверь, и тени выскользнули в сад.
Когда он очутился на тропинке, страхи покинули его. Луна уже лежала на неполотых грядках, и иней покрыл траву. Наконец он подошёл к освещённому дереву на дальнем конце гравиевой дорожки, ещё более древнему даже, чем такое чудо, как свет; под его корой спят мокрицы, а его ветви торчат в стороны от ствола, словно застывшие руки женщины. Ребёнок прикоснулся к дереву; оно склонилось, словно от его прикосновения. Он увидел, что самая яркая на небе звезда льёт ровный свет над первой башней для птиц, сверкая лишь на безлистых ветвях, стволе и расползающихся корнях дерева.
Ребёнок не усомнился в дереве. Он прочёл ему молитвы, стоя коленями на почерневших сучьях, которые ночной ветер бросил на землю. Потом, содрогаясь от любви и холода, он побежал через лужайки назад, к дому.
В восточной части графства жил идиот, который бродил по округе, прося подаяние. Он просил хлеба то на ферме, то в доме вдовы. Приходской священник отдал ему костюм, и тот болтался на его голодных рёбрах и плечах, развеваясь на ветру, когда он тащился по полям. Но глаза у него были раскрыты так широко, а шея — так не тронута деревенской грязью, что никто не отказывал ему в его просьбах. И когда он просил воды, ему давали молока.
— Ты откуда?
— С востока, — говорил он.
Так что они понимали, что это идиот, и давали ему поесть за то, что он вычистит двор.
Когда он с граблями склонялся над кучей навоза и потоптанного зерна, он слышал, как в его сердце раздаётся голос. Запустив руку в сено, предназначенное для скота, он ловил мышь и, погладив её по мордочке рукой, отпускал.
Весь день мысль о дереве не покидала ребёнка; всю ночь оно стояло в его снах, как стояла звезда над своей поляной. Как-то утром, примерно в середине декабря, когда вокруг дома проносился ветер с самых дальних холмов и снег тёмных часов не сходил с лужаек и крыш, он побежал к хижине садовника. Садовник занимался починкой найденных им грабель. Не говоря ни слова, ребёнок сел у его ног на ящик с семенами и стал смотреть, как он связывает зубья проволокой, понимая, что так их не удержишь. Он посмотрел на башмаки садовника, мокрые от снега, на заплаты на коленях его штанов, на незастёгнутые пуговицы его куртки, на складки живота под его фланелевой рубашкой в заплатах. Он посмотрел на его руки, трудившиеся над золотыми узлами проволоки; это были твёрдые, загорелые руки, с пятнами грязи под поломанными ногтями и пятнами от табака на кончиках пальцев. Пока он снова и снова связывал железные зубья, понимая, что они сидят непрочно, трясутся и соскакивают, линии лица садовника принимали решительное выражение. Ребёнок испугался силы старика, испугался грязи, но, глядя на его длинную, густую бороду, без всяких пятен, белую, как руно, он вскоре успокоился. Это была борода апостола.
— Я помолился дереву, — сказал ребёнок.
— Всегда молись дереву, — откликнулся садовник, подумав о Голгофе и рае.
— Я молюсь дереву каждую ночь.
— Молись дереву.
Проволока лопнула.
Поверх оранжерейных цветов ребёнок показывал на древо, единственное из деревьев в саду, на котором не было ни одной снежинки.
— Бузина, — сказал садовник, но ребёнок, поднявшись с ящика, закричал так громко, что сломанные грабли с грохотом полетели на пол.
— Я молился первому древу. Первому дереву, о котором ты мне рассказывал. Вначале было дерево, сказал ты. Я слышал, — кричал ребёнок.
— Бузина, она не хуже других, — сказал садовник, понижая голос, чтобы успокоить ребёнка.
— Самое первое из всех, — сказал ребёнок шёпотом.
Умиротворённый голосом садовника, он улыбнулся через окно дереву, и вновь проволока обвилась вокруг поломанных грабель.
— Бог растёт в странных деревьях, — сказал старик. — Его деревья находят отдохновение в странных местах.
Пока он вёл рассказ о двенадцати остановках на крёстном пути, дерево ветками махало ребёнку. Голос апостола поднимался из глубин просмоленных лёгких.
И они вознесли его на дерево и пронзили ему гвоздями живот и ноги.
Ствол бузины заливала кровь полуденного солнца, окрашивая его кору.
Идиот стоял на холмах Джарвиса, глядя вниз на безукоризненную долину, с вод и трав которой поднимались и разлетались утренние туманы. Он видел, как испаряется роса, как глядятся в ручей коровы и тёмные тучи улетают, заслышав солнечную молитву. Солнце ходило по краю блеклого водянистого неба, точно леденец в стакане воды. Он изголодался по свету, когда на его губы упали первые капли почти невидимого дождя; он надёргал травы и, пожевав её, ощутил на языке зелёный вкус. Так что во рту у него разливался свет; свет звучал и в его ушах, и вся долина — с таким чудным названием — была владением света. Он знал про холмы Джарвиса; их гряда возвышалась над косогорами графства и была видна на много миль вокруг, но никто не говорил ему про долину, лежащую под холмами.
— Вифлеем, — сказал идиот, обращаясь к долине, перекатывая звуки слова и сообщая ему всё великолепие валлийского утра. Он братался с окружающим его миром, пригубляя воздух, как пригубляет свет, братаясь с ним, новорожденное дитя. Восходя испарениями от всего этого обилия трав и деревьев и длинного рукава жизни, жизнь долины вливала в него новую кровь. Ночь иссушила жилы идиота, рассвет в долине наполнил их вновь.
— Вифлеем, — сказал идиот, обращаясь к долине.
У садовника не было для ребёнка подарка, так что он вытащил из кармана ключ и сказал:
— Это ключ от башни. В сочельник я открою тебе ту дверь.
До наступления темноты они с ребёнком поднялись по лестнице на башню, ключ повернулся в замке, и дверь, точно крышка тайного ларца, открылась и впустила их. Комната была пуста.
— А где секреты? — спросил ребёнок, пристально вглядываясь в обросшие пылью балки и паучьи углы, в свинцовые переплёты окна.
— Хватит и того, что я дал тебе ключ, — сказал садовник, считавший, что у него в кармане вместе с перьями птиц и семенами цветов хранится ключ от вселенной.
Оттого, что не было секретов, ребёнок заплакал. Снова и снова обследовал он пустую комнату, взметая пыль, в поисках не имевшей своего цвета потайной двери, простукивая голые стены в ожидании глухого звука комнаты позади башни. Он смахнул с окна паутину и сквозь пыль смотрел на снежный сочельник. Мир холмов уходил вдаль, в замкнутое небо, и вершины холмов, которых он никогда не видел, карабкались вверх, навстречу падающим снежинкам. Перед ним простирались леса и утёсы, бескрайние моря голой земли и новый прилив горного неба, пробегавший по чёрным пляжам. На востоке вырисовывалась очертания безымянных гордых созданий и заросшая деревьями лощина.
— Кто это? Кто это?
— Это холмы Джарвиса, — сказал садовник, — что стоят от начала.
Он взял ребёнка за руку и увёл его от окна. Ключ повернулся в замке.
В эту ночь ребёнку спалось хорошо; была сила в снеге и тьме; была не смолкавшая музыка в молчании звёзд, тишина — в стремительном ветре. И Вифлеем был ближе, чем он ожидал.
В рождественское утро идиот вошёл в сад. Его волосы были мокры, и его осыпанные снежинками драные башмаки были облеплены грязью. Уставший от долгого пути с холмов Джарвиса и ослабевший от голода, он сел под бузиной, под которую садовник прикатил бревно. Сжав перед собой руки, он увидел разорённые клумбы и бурьян, бурно разросшийся по краям дорожек. Над красным плющом, словно дерево из стекла и камня, вздымалась башня. Потянул свежий ветер и накинулся на дерево; он запахнул ворот пиджака, укрыл шею, поглядел на свои руки и увидел, что они сложены в молитве. Потом его охватил страх перед садом: кусты — это его враги, и деревья, образовавшие аллею, бегущую вниз, к воротам, в ужасе подняли руки вверх. Место было слишком высокое, сверху вниз глазевшее на холмы; место было слишком низкое — он дрожал на оперённых плечах новой горы. Разъярённый тишиной, ветер здесь неистовствовал, пробуждая иудейские голоса в ветвях бузины; тишина билась здесь, как человеческое сердце. И, сидя под жестокими холмами, он услышал, как внутри у него воскликнул голос:
— Зачем ты привёл меня сюда?
Он не мог сказать, зачем он сюда пришёл; что-то велело ему придти и вело его, но он не знал, кто это был. Людской говор поднимался от садовых грядок, и с небес низвергался дождь.
— Оставьте меня в покое, — сказал идиот, слегка отстраняясь от неба рукой. — Дождь хлещет меня по лицу, ветер хлещет меня по щекам. — Он побратался с дождём.
Так ребёнок и нашёл его: укрывшись под деревом, идиот с божественным нетерпением сносил пытку непогодой, с развевающимися во все стороны волосами, с печальной улыбкой, застывшей на устах.
Кто был этот незнакомец? В глазах у него полыхали огни; из запахнутого пиджака высовывалась голая шея. И всё же он улыбался, сидя в лохмотьях под деревом в день Рождества.
— Вы откуда? — спросил ребёнок.
— С востока, — ответил идиот.
Садовник не соврал, и тайна башни была всамделишным секретом; это тёмное, жалкое дерево, что сверкало лишь по ночам, было первым деревом из всех.
Он опять спросил:
— Вы откуда?
— С холмов Джарвиса.
— Станьте у дерева.
Всё ещё улыбаясь, идиот встал спиной к бузине.
— Раскиньте руки, вот так.
Идиот раскинул руки.
Ребёнок что есть мочи побежал к хижине садовника и, вернувшись по затопленным водой лужайкам, увидел, что идиот не двинулся с места и стоит, вытянувшись в струнку, спиной к дереву, и улыбаясь.
— Давайте я привяжу вам руки.
Идиот почувствовал, как проволока, которой не удалось скрепить грабли, сомкнулась вокруг его запястий. Она врезалась в его тело, из образовавшихся ран на дерево, сверкая, падала кровью.
— Брат, — сказал он. На ладошке у ребёнка он увидел серебряные гвозди.
Перевод М. Кореневой
