Имея обыкновение прогуливаться по утрам в лесу Фонтенбло, г-н К* (нынешний глава государства) как-то на днях на рассвете стал спускаться по росистой траве в небольшую долину недалеко от ущелий Аспремона.
     Одетый, как всегда, просто, но с какой-то строгой элегантностью — в круглой шляпе, коротком, застёгнутом на все пуговицы фраке, — он имел весьма положительный вид и в своём инкогнито ничем не напоминал повадок Нумы и, не отличаясь, таким образом, в своей благородной скромности от какого-нибудь заурядного туриста, предавался из гигиенических соображений радости пребывания на лоне Природы.
     Внезапно он заметил, что “задумчивость направила его шаги” к довольно просторному, весьма кокетливо выглядевшему деревенскому домику с двумя окнами и зелёными ставнями. Подойдя ближе, г-н К* заметил, что доски, из которых сколочено было это не совсем обычное жильё, снабжены порядковыми номерами и что это нечто вроде ярмарочного барака, взятого на прокат кем-то имеющим на то право. На двери крупными белыми буквами было написано: “Дафнис и Хлоя”.
     Надпись удивила его. Улыбаясь, с любопытством, которому он постарался придать всяческую деликатность, отнюдь не собираясь внести мирскую суету в этот приют отшельника, он учтиво постучался в дверь.
     — Войдите, — крикнули изнутри два звонких, почти детских голоса.
     Он слегка нажал ручку, дверь открылась, а луч солнца, проникший сквозь листву, осветил и его, и внутренность этого идиллического жилища.
     Стоя на пороге, г-н К* увидел перед собой молодого человека, совсем юношу, с вьющимися светлыми волосами, с чертами, словно вычеканенными на греческой медали, с матовой кожей лица и голубыми глазами, имевшими выражение несколько скептическое, то есть во взгляде их было что-то насмешливое, столь свойственное глазам людей нормандского происхождения. Кроме него в комнате находилась также совсем юная девушка с невинным взглядом и лицом, чистый овал которого венчала уложенная вокруг головы пышная тёмная коса. Оба они были в траурной одежде из деревенской домотканой материи: благодаря изяществу их фигур, покрой её казался вполне изысканным. Оба они были прелестны, а их несколько артистический вид, как ни странно, не вызывал отвращения.
     Глава государства, которому часто приходилось разъезжать по стране, был, на удивление себе самому, счастлив, что перед ним не лица префектов, супрефектов и мэров, а какие-то другие, и глаза его отдыхали.
     Дафнис стоял у простого деревянного стола, прелестная Хлоя, разглядывавшая из-под опущенных ресниц нежданного гостя, сидела на металлической кушетке, сработанной в новом стиле, с матрасом, набитом водорослями, двумя белыми простынями грубого полотна и длинной подушкой на двоих. Три плетёных стула, несколько предметов домашнего обихода, тарелки и чашки из фаянса под старинный лиможский и два новеньких прибора из блестящего мельхиора на столе дополняли обстановку этого временного прибежища.
     — Добро пожаловать, незнакомец, входящий к нам в нежданном луче солнца, — сказал Дафнис. — Вы безо всяких церемоний позавтракаете с нами, не так ли? У нас есть яйца, сыр, молоко, даже кофе. Хлоя, живо, давай ещё прибор.
     Сильные мира сего любят вещи простые, непосредственные и охотно предаются радости пребывания инкогнито у скромных людей. Г-ну К* был оказан такой приём, что он не мог отказать себе в проявлении любезности и ради развлечения пойти на то, чтобы сбросить с себя (только на этот раз и в виде исключения) свойственный ему обычно ригоризм. “Вот, — думал он, — двое эксцентричных молодых людей, убежавших сюда откуда-нибудь из Парижа и избравших этот диковинный способ провести каникулы! Может быть, они окажутся забавнее моего окружения. Посмотрим”.
     — Мои юные друзья, — ответил он, улыбаясь (с видом какого-нибудь короля былых времён, заглянувшего в пастушескую хижину), — я очень люблю природу и охотно принимаю приглашение жителей привольных полей.
     Все расселись у стола, и так как Хлоя уже успела накрыть его, сразу приступили к еде.
     — Ах, Природа!.. — с глубоким вздохом произнёс Дафнис. — Ради неё мы и находимся здесь. Всем сердцем стремимся мы к натуральному, но — увы! — стремления наши тщетны!
     Г-н К* взглянул на них.
     — Как же так, мои юные друзья, ведь натуральное окружает вас со всех сторон, оно обволакивает вас всеми своими чистыми прелестями, всем, что оно производит в сельской местности!.. Ну вот, например, какое чудесное молоко, какие замечательные бутерброды!
     — Ах, — ответила Хлоя, — молоко это, любезный незнакомец, пить действительно можно. Оно, кажется, сделано из самых лучших бараньих мозгов.
     — Что до бутербродов, — пробормотал Дафнис, — то насчёт хлеба, принимая во внимание все эти новоизобретённые дрожжи, с уверенностью ничего сказать нельзя, а вот масло, как мне показалось, сделано из отличного маргарина. Но если вы предпочитаете сыр, то этот вот заслуживает всяческого доверия, ибо сало и мел подмешаны к нему едва на одну треть — это совсем новое изобретение.
     Услышав эти речи, г-н К* повнимательнее посмотрел на своих юных хозяев.
     — И... вас действительно зовут Дафнис и Хлоя? — спросил он.
     — О, это просто так — домашние прозвища... — ответил Дафнис. — Семьи наши, некогда состоятельные, жили в Париже на авеню Елисейские Поля, но неожиданное падение курса акций на бирже заставило их работать. Я, недавно получив звание адвоката, собирался, как водится, проходить стажировку. Хлоя тоже училась, она уже врач, намеревалась стать гинекологом. Но тут неожиданно полученное небольшое наследство позволило нам соединиться тотчас же и, согласно врождённым нашим вкусам, попытаться возобновить то существование, которое мы вели во времена Лонга... Хотя сейчас это очень трудно. Как? Вы больше не кушаете, дорогой незнакомец? Хотите глазунью из двух яиц? Вот эти яйца самые модные. Вы знаете, они из тех трёх миллионов яиц, которые Америка ежедневно экспортирует к нам: их погружают в раствор кислоты, отчего и образуется скорлупа — это один миг. Поверьте мне, попробуйте. А потом будем пить кофе. Превосходный! Он делается из той имитации первосортного цикория, доход от продажи которого в Париже, по официальным данным, достигает восемнадцати миллионов франков. Не отказывайтесь! Мы вас угощаем от всего сердца и безо всяких церемоний.
     — Вы говорите, небольшое наследство?.. — продолжал г-н К*, изображая самый сочувственный интерес. — Да и правда, вы ведь в трауре, милые дети!
     — Да, это траур по нашему бедному дядюшке Полемону, — громко вздохнула Хлоя, смахивая невидимую слезинку.
     — Полемон? — произнёс г-н К*, роясь в своей памяти. — Ах да, тот самый, который в сказочные времена был, подобно Силену, большим любителем кларета?
     — Он самый! — вздохнул Дафнис. — Так что каждое утро этот достойный поклонник Вакха просыпался с настоятельной потребностью опохмелиться. Он любил натуральное вино, и вот, заказав однажды, чтобы в его хижину прислали бочонок этого пресловутого “вина от производителя”... вы знаете, что я имею в виду...
     — Да, дорогой незнакомец, — подхватила Хлоя негромким и благозвучным учительским голосом, — бочонок этой смеси виннокаменной кислоты, мышьяка и гипсовального раствора, от которой скончалось уже четыреста-пятьсот наших современников!.. Этого благородного вина, которое пьют по преимуществу ремесленники, с лёгким сердцем напевая знаменитую песенку:

У них в Англии, слава Богу,
И в помине такого нет!

     — Так что, — продолжал Дафнис, — поскольку верховное существо призвало к себе дядюшку Полемона в тот же вечер, когда вино разлито было по бутылкам, то дядюшка отправился на этот зов с ужасными кишечными коликами — несчастный старик! — завещав нам несколько драхм. Но, простите, дорогой незнакомец, может быть, вы курите? Могу предложить вам эти сигары. Они и впрямь неплохие, а на вид — так просто отличные! Тоже американский импорт... Сделаны они из бумаги, пропитанной раствором никотина, извлечённого из самых лучших окурков гаванских сигар. Вы знаете, только у нас во Франции их продают два-три миллиона штук в месяц! Эти сигары, тоже по официальным данным, — первосортные!..
     Тут г-ну К* почудился намёк на иронию в отношении Прогресса, и он счёл себя обязанным принять хоть немного более официальный тон.
     — Благодарю, — сказал он, — хотя и правда, что — увы! — кое-какие злоупотребления допускаются в современной промышленности, всё же, если обратиться по соответствующему адресу, всегда найдёшь доброкачественный продукт. К тому же разве в вашем возрасте суетные наслаждения столом имеют какое-нибудь значение? Особенно здесь, среди этой живой Природы, среди этих великолепных, мощных деревьев с их вековыми стволами... бодрящим ароматом...
     — Помилуйте, дорогой незнакомец, — перебил его Дафнис, широко раскрыв от изумления глаза. — Как? Вы разве не знаете? Эти великолепные дубы, высокие лиственницы, под которыми предавалось любви столько королей, недавно, в одну зимнюю ночь, когда температура упала на несколько градусов ниже уровня, переносимого для их корней (всё это из доклада инспекторов лесного ведомства), погибли. Вы можете сами увидеть официальную зарубку, по которой их срубят в будущем году. Их существование закончится в каминах министерств. Листва их — последняя в их жизни, и питается она соками, оставшимися в стволе. Это всего-навсего прекрасная агония. Понимающему человеку достаточно взглянуть на их кору, чтобы уразуметь, что из их корней не поступает уже никаких жизненных соков. Так что под кажущейся живой сенью их листвы мы на самом деле окружены призраками растительности, привидениями деревьев! Старые покидают нас, дорогу новым!
     Хотя у г-на К* было невозмутимое чело математика, но и по нему пробежало лёгкое облачко: там, снаружи, сквозь гущину ветвей проникло некое холодное дуновение.
     — Да, правда, я вроде кое-что припоминаю... — прошептал он. — Но не следует ничего преувеличивать и не надо слишком пристально приглядываться, стараясь что-то найти... Для вас как-никак остаётся цветущая летняя пора...
     — Как! — снова вскричал Дафнис. — Как, дорогой незнакомец, вы считаете “натуральным”, чтобы мы с моей бедной Хлоей проводили послеполуденные часы, прижавшись друг к другу и дрожа от холода?
     — Лето в нынешнем году действительно не из тёплых, — продолжал г-н К*. — Устремите свои взоры выше — перед вами расстилается чистое, безоблачное небо...
     — ...чистое, безоблачное небо, где каждый день перекрещиваются рои воздушных шаров со всякими просвещёнными господами... Не очень-то это натуральное небо, дорогой незнакомец!
     — Однако ночью при свете звёзд, под пенье соловьёв вы можете забыть...
     — Дело в том, что, — прошептал Дафнис, — беспрерывные полосы электрического света от прожекторов на полигоне бросают сквозь ночь свои гигантские мётлы светящегося тумана, они поминутно затмевают свет звёзд и от них тускнеет яркий лунный свет на листве деревьев... Ночь тоже уже перестала быть... натуральной.
     — Что касается соловьёв, — вздохнула Хлоя, — то беспрерывные гудки меденских поездов спугнули их, они больше не поют, милый незнакомец!
     — О молодые люди! — вскричал г-н К*. — Вы уж как-то непомерно требовательны. Если вы так сильно любите всё натуральное, почему вам было не поселиться у моря... как в былые времена... шум прибоя... особенно в грозовую погоду...
     — Вы говорите “море”, дорогой незнакомец? — сказал Дафнис. — Но ведь мы знаем, что его весьма преувеличенная необъятность звучит как-то глуховато теперь, когда толстый кабель соединяет его самые удалённые друг от друга берега. Да к тому же в море достаточно выплеснуть одну-две бочки масла, чтобы сгладить волны на целую милю в окружности. Что же до молний, то с помощью воздушного змея их можно загнать в бутылку. Даже море не кажется нам теперь... натуральным.
     — Во всяком случае, — сказал г-н К*, — для возвышенных душ горы остаются тем прибежищем, где покой...
     — Горы? — возразил Дафнис. — А какие?.. Например, Альпы?.. Мон-Сени?.. С железной дорогой, проходящей через него насквозь, как крысиный ход, и с поездами, окуривающими, словно зловонное кадило, его некогда зеленеющие и вполне подходящие для обитания плато. Скорые поезда со своими скрипящими тормозами поднимаются на горы, спускаются вниз. Горы эти теперь уже не... натуральные!
     Наступила минута молчания.
     — Так что же, — нарушил его г-н К*, твёрдо решивший проверить, насколько далеко зайдут в своих парадоксах эти два элегических поклонника Природы, — так что же, молодой человек, намереваетесь вы делать?
     — Ну... отказаться от всего этого, — воскликнул Дафнис, — плыть по течению. А чтобы иметь средства для жизни, заняться, если угодно, политикой... Это дело доходное.
     При этих словах г-н К* даже вздрогнул и, подавляя смех, взглянул на своих собеседников.
     — Ах, вот как?.. А разрешите спросить — я позволяю себе быть нескромным, — что бы вы хотели делать в политике, г-н Дафнис?
     — О, — спокойно произнесла Хлоя всё тем же приятным и весьма практично звучащим голосом, — поскольку Дафнис сам по себе представляет партию недовольных сельских жителей, милый незнакомец, я посоветовала ему на всякий случай выставить свою не совсем обычную кандидатуру в самом “отсталом” округе нашей страны. Такой найти не так уж трудно. Ну, а что же нужно в наши дни, с точки зрения большинства избирателей, для того, чтобы получить депутатский значок? Прежде всего всячески избегать опасности написать или уже иметь написанной сколько-нибудь хорошую книгу; уметь отказаться от одарённости большим талантом в любом искусстве; делать вид, что презираешь, как некое легкомыслие, всё, что касается произведений чистого интеллекта, то есть говорить о них только с покровительственной усмешкой, рассеянной и невозмутимой; ловко уметь вызывать у других представление о себе как о здравомыслящей посредственности; научиться убивать время в обществе трёх сотен коллег, либо голосуя по велению свыше, либо доказывая друг другу, что, в сущности, являешься, как и все впрочем, всего-навсего унылым хвастуном, лишённым, за очень редкими исключениями, какого бы то ни было бескорыстия, а по вечерам, разжёвывая зубочистку, разглядывать невидящим взглядом толпу, шепча: “Ладно. Всё понемногу устраивается, всё устраивается”. Не правда ли, вот предварительные условия, которые нужны, чтобы тебя сочли возможным кандидатом. А когда уж ты избран, чувствуешь, что у тебя девять тысяч франков жалованья (и всё прочее), ибо в палате словами не шутят, — тебя именуют “Государством”, и ты время от времени устраиваешь своей милой маленькой Хлое заведыванье парой выгодных табачных магазинов! Всё это, на мой взгляд, не пустяки, а ремесло, в общем, лёгкое. Почему бы тебе не попытаться, Дафнис?
     — Да я и не очень возражаю, — сказал Дафнис. — Вопрос только в затратах на афиши да в хлопотах, с тошнотворностью которых можно было бы в конце концов примириться. Ведь если бы для успеха нужно было только иметь “убеждения”... Положим их все, дорогой незнакомец, в вашу круглую шляпу и вытянем любое (я чувствую, что у вас лёгкая рука). Вы вытянете, пари держу, самое лучшее — такое, которое при случае поможет мне выйти сухим из воды. Впрочем, я полагаю, что если позже другое покажется мне более забавным, поласковей улыбнётся мне — эхма! — по тому, чего они стоят в наше время, по тому, сколько они весят и что сулят, я даже не потружусь переменить его. Убеждения в наш век тоже, видите ли, утратили... натуральность.
     Г-н К*, человек благожелательный, просвещённых взглядов, снизошёл до того, что улыбнулся в ответ на эти парадоксы, простительные, как он полагал, из-за юного возраста этих двух преждевременно циничных оригиналов.
     — А ведь правда, господин Дафнис, — сказал он, — вы могли бы представлять партию лояльного цинизма и в этом качестве получить немало голосов.
     — Тем более, — продолжала Хлоя, — что, если верить клочку газеты, в которую сегодня был завёрнут сыр, определённые круги хотели бы уравновесить (обнаружив кого-нибудь, в настоящее время ещё не найденного) не совсем удобное влияние некоего генерала, которым многие увлекаются, депутата, вошедшего в моду, чья политика...
     — Хлоя, — с удивлением прервал её Дафнис, — ты говоришь: “генерал... генерал, занимающийся политикой, ставший депутатом”, — выходит, генерал этот тоже... не натуральный?
     — Нет, — произнёс г-н К*, на этот раз более серьёзным тоном. — Но давайте сделаем выводы, юные мои друзья. Ваша юношеская откровенность, немного странная, но приятная, вызывает у меня симпатию, и я, в свою очередь, должен вам назваться. Я — нынешний глава французского государства, и вы представляетесь мне несколько слишком иронически настроенными его гражданами, но ваша будущая кандидатура, господин Дафнис, кажется мне заслуживающей внимания.
     Г-н К* расстегнул свой фрак, и между его жилетом и ослепительно белым накрахмаленным пластроном рубашки показалась алая лента, которая так хорошо смотрится на его портретах и не оставляет никаких сомнений в высоких функциях того, кому она присвоена, как никого не смущающая замена короны.
     — Как! Сам король! — вскричали Дафнис и Хлоя, вставая с мест с изумлением и невольным чувством почтения.
     — Молодые люди, королей больше нет, — холодным тоном произнёс г-н К*, — однако я обладаю властью короля... хотя...
     — Понимаю! — прошептал Дафнис с каким-то соболезнованием. — Вы тоже король... не натуральный.
     — Во всяком случае, я имею честь быть президентом настоящей республики, — ответил уже более сухо г-н К* и встал с места.
     Дафнис слегка кашлянул, но не прерывал гостя из почтения к нему, так как ещё не был депутатом.
     — В качестве такового я в благодарность за ваше любезное гостеприимство и в виде исключения предоставляю в полное ваше распоряжение на время летних каникул тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года эту тихую долинку одного из главных государственных лесных угодий. Охрана наша вас не потревожит. Я хотел бы при более подходящем случае быть вам более полезным, о юные, но запоздалые персонажи из легенды, которую, как я вижу — увы! — сделал обветшалой Прогресс!
     — Да будет благословен день... — начал Дафнис, но “король” уже поклонился обоим “пастушкáм” и ровным шагом удалился между мёртвыми деревьями по направлению к отдалённому старому дворцу.
     Г-н К* возвратился в своё королевское жилище, где он, кажется, временно занимает апартаменты Святого Людовика, наименее нежилые в этом старинном здании, которое сейчас используется только как место сбора для участников охоты или как некое живописное убежище. Достопочтенный президент существующего режима, раскуривая настоящую сигару в молельной победителя Аль-Мансуры, Тайбура и Сента, не мог не признать в глубине души, что любовь к вещам слишком уж натуральным — не более чем одно из наименее осуществимых мечтаний, годных только для того, чтобы развязывать языки отсталых людей. Чтобы вести сейчас свой былой образ жизни, простое сельское существование, словом, чтобы питаться настоящим молоком, настоящим хлебом, настоящим маслом, настоящим сыром, настоящим вином в настоящем лесу, под настоящим небом в настоящей хижине, Дафнис и Хлоя, соединённые чувством истинной любви, безо всяких задних мыслей, должны были бы для начала иметь в своём так называемом сельском домике не менее двадцати тысяч ливров дохода, ибо первое из благ, которым мы в действительности обязаны Науке, — это то обстоятельство, что вещи простые, существенно необходимые и “натуральные” оказались недоступными для бедняков.

Перевод Надежды Рыковой

Auguste Villiers de l’Isle-Adam

L’AMOUR DU NATUREL

A Monsieur Emile Michelet

L’Homme peut tout inventer,
excepté l’art d’être heureux.
Napoléon Bonaparte

     En ses excursions matinales dans la forêt de Fontainebleau, M. C... (le chef actuel de l’Etat), par un de ces derniers levers de soleil, en vaguant sur l’herbe et la rosée, s’était engagé en une sorte de val, du côté des gorges d’Apremont.
     Toujours d’une élégance rectiligne, très simple, en chapeau rond, en petit frac boutonné, l’air positif, n’ayant, en son incognito, rien qui rappelât les allures du précédent Numa, — bref, n’excédant pas, en sa modestie distinguée, l’aspect d’un touriste officiel, il se lassait aller, par hygiène, aux charmes de la Nature.
     Soudain, il s’aperçut que “la rêverie avait conduit ses pas” devant une assez spacieuse cabane — coquette, avec ses deux fenêtres aux contrevents verts. S’étant approché, M. C... dut reconnaître que les planches de cette demeure anormale étaient pourvues de numéros d’ordre — et que c’était un genre de baraque foraine, louée, sans doute, à qui de droit. Sur la porte étaient inscrits, en blanches capitales, ces deux noms: DAPHNIS ET CHLOE.
     Cette inscription le surprit. Par une curiosité souriante, mais discrète, — bref, sans songer le moins du monde à laïciser cet ermitage, il heurta, poliment, à la porte.
     — Entrez! crièrent, de l’intérieur, deux fraîches voix d’enfants.
     Il toucha le loquet: la porte s’ouvrit, pendant qu’un intermittent rayon de soleil, à travers les feuillages, l’illuminait ainsi que l’intérieur de l’idyllique habitation.
     M. C..., sur le seuil, se voyait en présence d’un tout jeune homme aux blonds cheveux bouclés, aux traits de médaille grecque, au teint mat, aux sceptiques yeux bleus — dont le fin regard offrait cet on ne sait quoi de railleur qui spécialise le fond des prunelles normandes, — et d’une toute jeune fille, au visage ingénu, d’un ovale pur, couronné de beaux cheveux bruns tressés. Ils étaient vêtus, l’un et l’autre, d’un complet de deuil, en étoffe de campagne, — d’une coupe que le bien-pris de leurs personnes rendait passable. Tous deux étaient charmants — et leur air triste n’éveillait pas, chose étrange, l’aversion.
     Revenant de maints voyages, le chef de l’Etat se trouvait donc, un peu malgré lui, tout heureux d’apercevoir d’autres “visages” que ceux des préfets, des sous-préfets et des maires; cela lui reposait la vue.
     Daphnis était debout contre une table rustique; l’aimable Chloé, regardant, sous ses cils abaissés, l’hôte inattendu, se trouvait assise sur une couchette de fer, nouveau système, au matelas de varech, aux draps blancs et rudes, au double oreiller. Trois chaises en sparterie, quelques objets de ménage, des plats et des tasses de faïence en imitation de vieux Limoges, et, sur la table, de brillants couverts en tout récent melchior, — complétaient l’ameublement du réduit nomade.
     — Etranger, dit Daphnis, soyez le bienvenu, vous qui entrez en cet inespéré rayon de soleil!... Vous déjeunez avec nous sans façons, n’est-ce pas? Nous avons des oeufs, du lait, du fromage, du café, même; — Chloé, vite un couvert de plus!
     Les puissants de la terre aiment les choses simples et imprévues, et se prêtent volontiers aux charmes de l’incognito, chez les humbles. Devant pareil accueil, M. C... ne pouvait guère se refuser d’être aimable et, par forme de distraction, de se laisser aller à détendre, un peu (pour cette fois et par exception), le rigorisme de son caractère.
     “Voici, pensa-t-il, deux jeunes excentriques, échappés de quelque coin de Paris — et qui ont adopté cette ingénieuse manière de passer les vacances!... Peut-être sont-ils plus amusants que mon entourage: — voyons”.
     — Mes jeunes amis, répondit-il en souriant — (de l’air d’un roi de jadis entrant chez des bergers) — j’aime le naturel!... et j’accepte votre offre champêtre.
     On prit place autour de la table, où, Chloé s’étant empressée, le repas commença sur-le-champ.
     — Ah! le Naturel!... soupira Daphnis, avec un profond soupir: c’est à son intention que nous sommes ici! Nous le cherchons, d’un coeur sans détours; mais — en vain!
     M. C... les regarda:
     — Comment, comment, mes jeunes amis? Mais, il vous environne! il vous enveloppe, ici, le Naturel, de toutes ses joies pures, de tous ses produits agrestes!... Tenez, — l’excellent lait! les fraîches tartines!
     — Ah! dit Chloé, cela, c’est vrai, bel étranger; le lait, on peut le boire: car il est fait, je crois, avec d’excellente cervelle de mouton.
     — Quant aux tartines, murmura Daphnis, pour ce qui est du pain, vous savez, avec les levures nouvelles, on n’est jamais sûr... mais quant au beurre, j’avoue qu’il m’a paru d’une margarine intéressante. Si vous préfériez, toutefois, le fromage, en voici un de confiance, où le suif et la craie n’entrent que pour un tiers à peine; — il est d’invention nouvelle.
A ces paroles, M. C... considéra, plus attentivement, ses deux jeunes amphitryons:
     — Et... vous vous appelez Daphnis et Chloé?... dit-il.
     — Oh! ce sont nos petits noms, seulement... répondit Daphnis. Nos familles, jadis à l’aise, habitaient à Paris, aux Champs-Elysées, lorsqu’une subite conversion les réduisit au travail. Donc, récent avocat, j’allais bâiller mon stage, comme tout le monde; Chloé, studieuse et déjà doctoresse, étudiait pour devenir sage-femme, lorsqu’un petit héritage nous a permis de nous unir tout de suite, sans attendre la clientèle, — et d’essayer de reprendre, selon nos goûts natals, en cette vieille forêt, notre existence du temps de Longus... mais, c’est difficile, aujourd’hui. — Quoi? vous ne mangez plus, cher étranger?... Voulez-vous deux oeufs au miroir? Ceux-ci sont à la mode. Ils proviennent de l’exportation, vous savez? de ces trois millions d’oeufs artificiels que l’Amérique nous expédie par jour; on les trempe dans une eau acidulée qui fait la coque: c’est instantané. Croyez-moi, goûtez-y. Nous prendrons le café après. Il est excellent! c’est de cette fausse-chicorée premier choix dont la vente annuelle, rien qu’à Paris, s’élève, d’après les totaux officiels, à dix-huit millions de francs. Ne nous refusez pas. C’est de bon coeur, et sans cérémonie.
     M. C..., dont la curiosité, malgré lui, s’éveillait à ces accents juvéniles, détourna diplomatiquement la conversation pour éviter avec le plus de politesse possible de répondre à l’offre cordiale de ses hôtes.
     — Un petit héritage, dites-vous?... reprit-il avec un air d’intérêt sympathique, — en effet, vous êtes vêtus de deuil, chers enfants!
     — Oui: nous portons celui de notre pauvre oncle Polémon! gémit Chloé, en essuyant une invisible larme.
     — Polémon? dit M. C... cherchant dans ses souvenirs; — ah oui! celui qui, pareil à Silène, était bon buveur de clairet, dans le temps des légendes?
     — Lui-même!... soupira Daphnis: aussi ne s’éveillait-il, chaque aurore, qu’avec la... bouche de bois, le digne suppôt de Bacchus! Il aimait le vin naturel: or, s’étant fait adresser, en sa chaumine, une feuillette de ce fameux “Vin de propriétaire”, vous savez...
     — Oui, bel étranger, appuya Chloé d’une musicale petite voix de professeur: — une feuillette de cette mixture si bien tartrée, plâtrée et dûment arseniquée que quatre ou cinq cents modernes en son décédés!... de ce vin généreux que l’on boit en France, chez les artisans, en chantant, d’un coeur léger, la chanson célèbre:

Je songe, en remerciant Dieu,
Qu’ils n’en ont pas en Angleterre!

     — En sorte que, reprit Daphnis, l’Etre suprême l’ayant rappelé à lui le soir même de la mise en bouteilles, notre oncle Polémon s’est rendu à cet appel au milieu d’atroces coliques, l’infortuné vieillard! — et ceci en nous léguant quelques drachmes. Mais pardon: — vous fumez? peut-être? cher étranger?... Voulez-vous un de ces cigares?... Ils sont, vraiment, passables, et de belle mine. Toujours importation d’Amérique!... c’est en feuilles de papier trempé dans une décoction de nicotine épurée, provenue des meilleurs bouts de cigares de la Havane; on en vend de deux à trois millions par mois, vous savez, rien qu’en France: — ceux-ci sont de première marque, au dire même de la régie...
     Pour le coup, M. C... croyant démêler, en ces derniers mots, une vague intention d’ironie à l’adresse du Progrès, crut devoir prendre un peu de son air officiel.
     — Merci, dit-il. Mais, — s’il est vrai que quelques abus se soient, hélas, glissés dans l’Industrie moderne, — en s’adressant bien, l’on trouve du vrai, toujours! D’ailleurs, à votre âge, qu’importent les vains plaisirs de la table? Ici, surtout, au milieu de cette nature vivante, de ces magnifiques et vivaces arbres, par exemple, dont les ramures séculaires... l’odeur salubre...
     — Plaît-il?... cher étranger? répondit Daphnis en ouvrant de grands yeux: — quoi... vous ignorez donc?... Mais, ces superbes chênes, ces hauts mélèzes, qui ont abrité tant de royales amours, ayant subi, durant certaine nuit d’un récent hiver, cinq ou six degrés de froid de plus que n’en pouvaient supporter leurs racines, — ceci au rapport même des inspecteurs des Eaux et Forêts de l’Etat — sont Morts, en réalité. Vous pouvez voir l’entaille officielle qui les marque pour être abattus l’année prochaine. Ils finiront dans des cheminées de ministères. Ces feuillées sont les dernières et ne proviennent plus que de la vitesse acquise: ce n’est qu’une brillante agonie. Il suffit à un connaisseur de jeter un coup d’oeil sur leur écorce pour savoir que la sève ne monte plus. En sorte que, sous l’apparence vivante de leurs ombrages, nous nous trouvons, en réalité, entourés d’innombrables spectres végétaux, de fantômes d’arbres!... Les anciens arbres, voyez-vous, nous quittent! Place aux jeunes.
     Un nuage passa sur le front, cependant mathématique, de M. C...: — à travers les hauts branchages, au dehors, une petite ondée froide cliquetait.
     — En effet, je crois, à présent, me souvenir... murmura-t-il; — mais n’exagérons rien! et n’examinons rien de trop près, si nous voulons distinguer quelque chose... Il vous reste cette exubérante nature estivale...
     — Comment! se récria de nouveau Daphnis, — comment, cher étranger, vous trouvez “naturel” un été où nous passons nos après-midi, ma pauvre haut, jeunes gens! Il vous reste la vue de ce vaste ciel intact et pur...
     — Un ciel intact et pur... où se croisent, toute la journée, des essaims de ballons pleins de messieurs éclairés... ce n’est plus un ciel... naturel, cher étranger!
     — Mais... la nuit, à la clarté des astres, au chant du rossignol, vous pouvez oublier...
     — C’est que, murmura Daphnis, d’interminables rais électriques, partis du polygone, traversent l’ombre de leurs immenses balais de brouillard clair: cela modifie, à chaque instant, la clarté des étoiles et frelate la belle lueur lunaire sur le bois!... La nuit n’est plus... naturelle.
     — Quant aux rossignols, soupira Chloé, les sifflets continuels des trains de Melun les ont épouvantés; ils ne chantent plus, bel étranger!
     — Oh! jeunes gens! s’écria M. C..., vous êtes, aussi bien... pointilleux! — Si vous aimez tant le Naturel, que ne vous êtes-vous fixés au bord de la mer?... comme jadis?... Le bruit des hautes vagues... les jours d’orage...
     — La mer, cher étranger? dit Daphnis: c’est que nous n’ignorons pas qu’un gros câble en aniaise, d’un bout à l’autre, l’immensité bien surfaite. — Il suffit, vous le savez, d’y verser un ou deux barils d’huile pour en apaiser les plus hautes vagues à près d’une lieue de ronde. Quant aux éclairs de ses “orages”, du moment où, du centre d’un cerf-volant, on peut les faire descendre dans une bouteille, — la mer, aujourd’hui, ne nous paraît plus si... naturelle.
     — En tout cas, dit M. C..., les montagnes restent, pour les âmes élevées, un séjour où le calme...
     — Les montagnes? répondit Daphnis, lesquelles? Les Alpes, par exemple? Le mont Cenis?... Avec son chemin de fer qui le traverse, de part en part, comme un rat, — et qui, de sa vapeur, enfume, comme un fétide encensoir ambulant, les plateaux jadis verdoyants et habitables?... Les trains express parcourent, du haut en bas, les montagnes, avec des roues à crans d’arrêt. Ce n’est plus... naturel, ces montagnes-là!
     Il y eut un moment de silence.
     — Alors, reprit bientôt M. C..., résolu à voir jusqu’où tiendraient les paradoxes de ces deux élégiaques amants de la Nature, — alors, jeune homme, que comptez-vous faire?
     — Mais... y renoncer! s’écria Daphnis: — suivre le mouvement! Et, pour vivre, faire, — par exemple... de... la politique, si vous voulez. Cela rapporte beaucoup.
     A ce propos, M. C... tressaillit — et, réprimant un éclat de rire, — les regarda tous deux.
     — Ah! dit-il; vraiment?... Et, si je ne suis pas indiscret, que voudriez-vous être en politique, monsieur Daphnis?
     — Oh! dit tranquillement Chloé, toujours d’une exquise voix doctorale et terre-à-terre, puisque Daphnis représente, en soi, le parti des ruraux mécontents, bel étranger, je lui ai conseillé de se porter, à tout hasard, en candidat exotique, dans la circonscription la plus “arriérée” de ce pays. Cela se trouve. Or, que faut-il, de nos jours, aux yeux de la majorité des électeurs; pour mériter la médaille législative? Savoir se garder, tout d’abord, d’écrire — ou d’avoir écrit — le moindre beau livre; savoir se priver d’être doué, en aucun art, d’un immense talent; affecter de mépriser comme frivole tout ce qui touche aux productions de pure Intelligence; c’est-à-dire n’en parler jamais qu’avec un sourire protecteur, distrait et placide; savoir, habilement, donner de soi l’impression d’une saine médiocrité; pouvoir tuer le temps, chaque jour, entre trois cents collègues, soit à voter de commande, — soit à se prouver, les uns aux autres, que l’on n’est, au fond, que de moroses hâbleurs, dénués, sauf rares exceptions, de tout désintéressement; — et, le soir, en mâchonnant un cure-dents, regarder la foule, d’un oeil atone, en murmurant: “Bah! Tout s’arrange! tout s’arrange!” Voilà, n’est-il pas vrai, les préalables conditions, requises pour être jugé possible. — Une fois élu, l’on éprouve neuf mille francs d’appointements (et le reste), car on ne se paye pas de mots, à la Chambre! — l’on s’appelle l’”Etat”... et l’on décerne, entre-temps, un ou deux brillants bureaux de tabac à sa chère petite Chloé!... Tout cela n’est pas inepte, je trouve: et c’est un métier facile. Pourquoi n’essaierais-tu pas, Daphnis?
     — Eh! dit Daphnis, je ne dis pas non. C’est une question de frais d’affiches et de démarches dont l’on pourrait à la rigueur, surmonter l’écoeurement. — Après tout, s’il ne s’agissait que d’avoir une “opinion” pour enlever la chose, — tenez, cher étranger, mettons-les toutes en votre chapeau rond — et tirez au hasard! — Vous devez avoir la main heureuse; je sens cela; vous amenez la meilleure d’entre elles, je parie, — celle qui sera, comme on dit, l’épingle du jeu. — D’ailleurs, m’est avis que si, plus tard, une autre me devenait plus plaisante, me souriait davantage, — peuh! au taux où elles sont, en cette époque, pour ce qu’elles pèsent et produisent, je ne me donnerais même pas la peine d’en changer. — Les “opinions”, en ce siècle, ne sont plus... naturelles, voyez-vous.
     M. C..., en homme affable, en esprit éclairé, condescendit à sourire de ces innocents paradoxes qu’excusait, à ses yeux, l’âge de ces précoces originaux.
     — Au fait, monsieur Daphnis, dit-il, vous pourriez représenter le parti du Cynisme-loyal, et, à ce titre, réunir bien des suffrages.
     — Sans compter, reprit Chloé, que — si je dois en croire, bel étranger, le bout de journal qui enveloppait le fromage, ce matin, — plusieurs localités chercheraient à faire équilibre (en inventant quelqu’un jusqu’à présent introuvable) à la gênante influence de certain “général” devenu l’engouement public, le député à la mode, et dont la politique...
     — Un général, dites-vous, Chloé?... interrompit Daphnis avec étonnement; — un général... qui fait de la politique... et qui est député... Ce n’est donc pas un général... naturel?
     — Non! dit M. C..., plus grave malgré lui, cette fois. — Mais concluons, mes jeunes amis. Votre franchise d’adolescents un peu bizarres, mais aimables, a gagné ma sympathie, et je dois, à mon tour, me faire connaître. Je suis l’actuel chef de l’Etat français, dont vous me semblez de trop ironiques citoyens; — et je prends bonne note, monsieur Daphnis, de votre prochaine candidature.
     Entrouvrant son frac, M. C... laissa voir, entre son gilet et sa belle chemise blanche, empesée et rectangulaire, cette aune de large ruban de moire rouge qui va si bien à ses portraits et qui ne laisse aucun doute sur les augustes fonctions de qui le porte: cela remplace la couronne, sans choquer.
     — Tiens! le roi! s’écrièrent, à la fois, Daphnis et Chloé, se levant, pleins de stupeur et de vague respect.
     — Jeunes gens, — il n’y a plus de roi! dit, avec froideur — M. C...; cependant, j’ai les pouvoirs d’un roi... quoique...
     — J’entends! murmura Daphnis avec une sorte de condoléance: vous n’êtes pas, non plus, un roi... naturel?
     — J’ai, du moins, l’honneur de présider une république naturelle! répondit (plus sec) M. C..., en se levant.
     Daphnis toussa légèrement, à ces mots, mais sans interrompre, par déférence, n’étant pas encore “député”.
     — Comme tel, ajouta M. C..., je vous octroie, — en retour de votre hospitalité gracieuse, et par exception, — licence pleine et entière d’occuper, — sans être inquiétés par nos gardes, et ceci durant les vacances de l’exercice 1888, — ce val désert, sis en l’une des principales forêts de l’Etat. — Puissé-je, l’heure venue, vous devenir plus utile, jeunes attardés d’une légende qu’hélas! le Progrès, je le vois, surannise!...
     — Que béni soit le jour... commença Daphnis, — et le “roi” salua les deux “bergers” et se retira, d’un pas égal, entre les grands arbres défunts, vers le vieux palais lointain, — laissant le pseudo-couple de Longus quelque peu saisi de l’aventure.
     Rentré en la royale demeure où, provisoirement M. C... occupe, je crois, les appartements de saint Louis (les moins inhabitables, d’ailleurs, de cette bâtisse ancienne qui n’a plus de raison d’être que comme rendez-vous de chasse ou villégiature pittoresque), l’honorable président du régime actuel, en fumant un vrai cigare dans l’oratoire du vainqueur d’Al-Mansourah, de Taillebourg et de Saintes,... ne pouvait s’empêcher de reconnaître, en soi-même, qu’au fond, l’amour des choses trop naturelles n’est plus qu’une sorte de rêve des moins réalisables, bon à défrayer, tout au plus, le verbiage des gens en retard, — et que DAPHNIS et CHLOE, pour mener, aujourd’hui, leur train du passé, leur simple existence champêtre, pour se nourrir, enfin, de vrai lait, de vrai pain, de vrai beurre, de vrai fromage, de vrai vin, dans de vrais bois, sous un vrai ciel, en une vraie chaumière, et liés d’un amour sans arrière-pensée, auraient dû commencer par mettre leur dite chaumière sur un pied d’environ vingt-cinq mille livres de rente, — attendu que le premier des bienfaits dont nous soyons, positivement, redevables à la Science, est d’avoir placé les choses simples essentielles et “naturelles” de la vie HORS DE LA PORTEE DES PAUVRES.

Портрет Огюста Вилье де Лиль-Адана