Луизиана. № 8

     В саду пусто и тихо. На посыпанной гравием дорожке прыгают воробьи. Деревья и кусты стоят неподвижно, и ветер не колышет их тёмно-зелёную листву.
     Сад ни для кого, слегка запущенный, слегка анемичный, и, однако, в нём есть всесильная и трепетная красота подлинной жизни. Это жизнь без бурь. Без катаклизмов, без взрывов. Медленное брожение, повседневное усилие, смиренное желание быть собой, противостоять разрушению, существовать. Желтеющий сад обступает дом с закрытыми ставнями, бдительно, с любовью охраняет его. За калиткой опасность, чужбина. Но здесь, внутри, жизнь проста и надёжна, в ней чувствуется что-то неуловимо близкое, тонкое, настоящее. Здесь, в спокойной листве деревьев, в тени кустарников и среди травы, прячется множество невидимых лиц: они хозяева, и они защитники. Земля велика, это лишь крохотная её точка. Но вы должны хоть на миг задержаться здесь, ибо сердце бьётся чаще, когда вы приближаетесь к этому месту: вам передаётся мягкий трепет, который исходит отсюда и сообщается всему мирозданию.

     Дороги — это очень красиво. Покрытая чёрным гудроном дорога свободно пересекает пространство, она зовёт вас, толкает вперёд. И никого на ней нет — ни одного человека, ни одной машины. Она простирается далеко, до самого горизонта, за сухие поля, за холмы. Солнце ярко освещает её, и она блестит, гладкая и чёрная, выделяясь на фоне камней и бурой земли. Достаточно лишь взглянуть на дорогу — и вы уже не здесь, вы укатили на другой конец света, к большим городам, дрожащим у горизонта, словно миражи.
     Посредине краской проведены белые полосы — они делят дорогу пополам. С каждой стороны тянется кювет, куда стекает дождевая вода. Нет ничего спокойней и крепче дороги, и нет ничего быстрее её. В одно мгновение она соединяет горы с морем, равнины с равнинами. По ней едут тяжёлые грузовики с железом и цементом, мотоциклы, сверкающие легковые автомобили. Но это движутся не они. Сама дорога стремительно проносится под их колёсами.

     Красивы огни города. Их видно издалека, когда ночь опускается на реки и долины. Тьма медленно накрывает дома, растекается по улицам, садам, автостоянкам. И вдруг, почти все одновременно, вспыхивают огни. Линии белых уличных фонарей, парные ряды жёлтых прожекторов на шоссе, одинокие дрожащие огоньки на краю города. И миллионы звёзд.
     Вы ждёте вдалеке, затаив дыхание. По мере того как ночь входит в свои права и земля, темнея, сливается с небом, огни делаются ярче, набирают силу.
     Во влажном, чуть затуманенном воздухе светят огни. Не такие далёкие, как небесные светила, они тихо мерцают, складываясь в нескончаемые узоры.
     Вы смотрите на всё это, на огромный город, живой, освещённый, и чувствуете, как в вас проникает тепло. Вскоре над этим скоплением земных созвездий встаёт в небе удивительное красное зарево, как от кузнечного горна.
     Сколько огней! Ярко горят на фасадах домов крохотные квадратики окон. Белые точки фонарей светят жёстким светом с острыми, как у звёзд, лучами. Неоновые трубки вычерчивают линии проспектов и прямоугольники бульваров; то зажигаются, то гаснут красные и зелёные вывески. Пучки света от автомобильных фар подметают асфальт — маленькие кометы, продвигающиеся вперёд между вереницами белых светящихся вех. Жёлтые мигалки на перекрёстках перемигиваются из конца в конец города. Светофоры по цепочке меняют зелёный свет на красный, и у машин зажигаются тормозные огни.
     Вы смотрите на всё это и чувствуете, как в вас проникает тепло, жизнь, движение. И ещё чувствуете какую-то уверенность, безопасность.
     Каждая лампочка — это или зверёк, или человек, или вещь, они манят вас к себе сквозь тёмное пространство ночи. Иду, иду! Тысячи, сотни тысяч таких ответов — иду! Вы внимаете призывам, вслушиваетесь в голоса. Как будто шум цивилизации смолк и в глубокой, внимательной тишине ночи стали явственно различимы слова и мысли живого человеческого общества. Вы не можете, не имеете права оставаться вне этого. Не имеете права стоять в стороне. Людей во тьме объединяет электричество.
     Тысячи огней сверкают на равнине, тысячи огней от костров и очагов, ламп и лампад, и все они переговариваются, отвечают друг другу.
     Море, горы, пустыни невидимы. Они забыты в лишённой очертаний пустоте, пролегающей между созвездиями. Вдали, на горизонте, ритмично мигают маяки. Красные сигнальные огни горят на море, в аэропортах. Мерно покачиваются одинокие огни судов или слепящие пятна рыбацких фонарей для приманки рыбы.
     Это всё далекие планеты, они вращаются вокруг своего центра, потерянно блуждая по круговой дороге горизонта на краю мира.
     Но то, что они ищут, находится здесь. И они медленно приближаются, чтобы влиться в скопление света, присоединиться ко всем этим огням.
     Я не знаю, откуда во мне эта пьянящая радость. И не хочу узнавать. Она вся сосредоточена в глазах, остановившихся, ослеплённых красотой, заворожённых немым балетом — там вдали, в тёмной впадине долины, где город рассыпается множеством светящихся точек.
     Иду, иду! Хочется лететь туда что есть духу, скорее приблизиться к живым огням. Ряд фонарей похож на посадочные огни аэродрома. С севера на юг тянутся длинные проспекты, куда устремляются фары автомобилей. Над площадями и перекрёстками, озарёнными бледным светом, витает дымка одиночества. Деревья в парках, пальмы, каштаны, араукарии, кедры темнеют причудливыми пятнами. Вы с трудом угадываете, что перед вами, словно вдруг проступил скелет города или как будто вы смотрите на морских рыб со светящимися железами, вычерчивающими странные силуэты на незримых телах.
     Город сейчас совершенно бесплотен. Он как будто чуть-чуть взлетел над землёй, тонкий, прозрачный, невесомый, приподнятый на воздух теплом огней. В нём нет больше ничего опасного, потайного. Молчащие бетонные стены растворились во тьме, от города остался только его волшебный каркас. Большое яркое пятно, красно-белая застывшая туманность, которая сверкает и вибрирует миллионами частичек света.
     Я хотел бы стоять так каждую ночь и смотреть на искрящиеся улицы и проспекты, смотреть на город грёз. Я как будто сижу в самолёте, который идёт на снижение, или медленно лечу на воздушном шаре и вижу ночь, небо, город.
     Я хотел бы знать каждый фонарь, каждый маяк, каждую зажжённую электрическую лампочку, исследовать до конца все дороги сверкающего лабиринта. Каждый огонёк что-то говорит, я чувствую, как он пульсирует. Свет роится вокруг ламп, дрожит, словно тонкое пение комара. Я хотел бы смотреть, слушать, чувствовать это каждую ночь, не засыпая. Как можно спать? Ночью жизнь прекрасна и волшебна.
     На широких центральных улицах мигают неоновые изображения, пишутся странные имена голубыми, зелёными, оранжевыми буквами. Белые здания, высокие башни похожи на облака. Их как бы и нет. Есть только сверкающие вертикальные ряды света да кое-где — красный сигнальный прожектор для самолётов.
     На земле огни со всех сторон отвечают друг другу. Маяки зажигаются, гаснут. Где-то очень далеко, рассекая тьму, вспыхивают искры. На склонах невидимых холмов фонари выводят длинные наклонные прямые или крутые зигзаги.
     Вы без конца открываете новые планеты. Они слабо мерцают в дымке ночи — маленькие огоньки, которые, быть может, вот-вот погаснут. Неподвижные звёзды разрывают земную тьму, глубоко вонзаются в неё острыми голубыми лучами. Огней так много: тёплые холодные, цвéта огня, цвéта молнии, цвéта камня. Их видно по всему пространству ночи. Они движутся и танцуют, словно ожившие драгоценности — жемчуг, хрусталь.
     Ночью жизнь прекрасна. В ней нет ничего пугающего, гнетущего. Она похожа на танец, но на танец неподвижный; на полёт летучей мыши, но на полёт неподвижный; на пламя, которое застыло. Жизнь ночью — это бесчисленная толпа людей на дне долины, которые держат свечи и ждут. Каждый огонёк — живой, он светит изо всех сил, отдаёт все свои волны.
     С вершины мыса я лечу туда, долго парю над городом, над намеченными пунктиром дорогами, вокруг зданий, продырявленных окнами. Как насекомое, я лечу на каждый огонёк, меня поддерживают в полёте тонкие лучи, которые тянутся от звёзд, и я заглядываю во все уголки, во все эти миры.
     Каждый огонёк — светило, окружённое межзвёздной пылью. Я чувствую жар этих рдеющих раскалённых углей, чувствую силу и красоту электричества. Красные сигналы светофоров загораются, как недолгие костры. Высокие фонари затопляют асфальт мягким желтоватым светом.
     Среди света человек не одинок. Он уже не затерян в далях и забывает о холоде, голоде, страхе. Город сверкает внизу, между морем и горами — он погружён в грёзу, молчаливый, нежный, — и вы не в силах отвести от него глаз. Быть может, каждый его житель стал огоньком, соединённым электрическими проводами с другими, и непрерывно посылает свои сигналы. Нет больше ни людей, ни машин, ни домов. Нет больше слов, нет приказаний. Есть только звёзды, далёкие и дружественные, как звёзды летнего неба, слагающиеся в очертания вечных жилищ и садов.
     Они загораются внезапно и гаснут одна за другой, ряд за рядом. Стеклянные лампы, неоновые трубки, накалённые проволочки, зелёные призрачные огни, пурпурное пламя, жёлтые круги — они живые среди всеобъемлющей тьмы. Вдали висят на горах деревни, одинокие, как корабли в океане. Вы спешите и к ним, на зов их белых огоньков.
     Небо над городом растворяется в красноватом сиянии, в лунном свете проступают облака. Изредка очень медленно проплывают огни самолётов. На горизонте, со стороны моря, взывают к вам маяки.
     Но вы стоите перед своим городом, лёгким и сверкающим, и смотрите, и ждёте, смотрите так, словно нет больше ни неба, ни моря, ни земли, а только это счастье лучащихся огней. Иду, иду! Я скоро! Я пройду по всем улицам под этими белыми фонарями, вдоль жёлтых окон. Пересеку огромные туманные эспланады, где стоят чёрные автомобили. Зашагаю вдоль проспектов и бульваров, где сквозь листву платанов мерцают огни. Пойду вслед за фарами машин, за отражателями мотоциклов, за их красными отблесками. Я ослеплён и полон чистого, глубокого счастья просто оттого, что прохожу полосу света от большого жёлтого фонаря, или оттого, что на седьмом этаже незнакомого дома засветилось открытое окно. По земле движутся тени, лампочки сияют в холодной тьме. Красота заставляет сердца биться быстрее, наполняет тела искрами. Вы смотрите, вы идёте и смотрите. Вы — гражданин звёзд.

     Я люблю жизнь раннего утра. Пока солнце ещё не поднялось, пока воздух чист и прозрачен, всё просто, всё легко. Вы возвращаетесь из сна, как возвращаются из дальних стран, и видите, что вокруг всё изменилось.
     Воздух холодный, небо холодное. Свет ещё не очень уверенный, в нём осталось что-то от ночи, что-то медлительное, далёкое. И всё-таки никогда мир не открывается взору так ясно, так отчётливо, как ранним утром. Виден каждый лист на дереве, каждая травинка, каждая плитка тротуара. Видны горы, дома, дороги, дым из труб. Всё обрисовано очень чётко. Видна каждая волна на море, а на горизонте — силуэты больших грузовых судов.
     Во всём такая весёлость, такая лёгкость! Земля чиста и бесхитростна, как после дождя, после ветра. Мысль ещё не окутала город своей дымкой. Люди шагают быстро, втянув головы в воротники курток, над их губами клубятся маленькие облачка пара. Люди идут молча. Едут по улицам на своих мопедах.
     У домов ещё закрыты ставни, в витринах опущены металлические шторы. Всё как ночью, несмотря на прибывающий дневной свет.
     Это час, когда мир ещё спокоен и красив, когда ещё ничто не побывало в работе. Вещи отдыхают, отдыхают деревья, реки, небо, море. Солнце быстро движется вверх, торопится к зениту. Я сам не знаю, где нахожусь в этот час. У меня нет ни имени, ни дела, я ничего не жду, ничего не хочу. Только шагаю, только дышу. Будто я здесь приезжий, будто только что сошёл с поезда, который ночью пересёк континент: я иду по ещё незнакомым мне улицам, где никто меня не замечает. Смотрю на перекрёстки, на скверы, читаю названия, которые кажутся мне немного странными, иду наугад. Холодный воздух прозрачен и тих, я живу только в нём одном. Здесь ещё ни у кого нет имени. Словно не существует ни мыслей, ни языка, а только всё это — камни с чёткими очертаниями, подстриженные деревья, фонтанчики, пустые улицы, мокрые от росы машины и, главное, огромное бледное небо с неподвижными облаками, освещённое снизу солнцем.
     На лицах нет усталости. Они ещё лоснятся со сна, глаза глядят на ясный утренний свет и тоже блестят каким-то своим, загадочным светом, оставшимся от ночи.
     Люди почти не разговаривают. Разве что иногда обмениваются приветствиями.
     «Доброе утро!»
     «Доброе утро!»
     «Хорошая погода!»
     «Да, да, день прекрасный».
     Вот и всё, что они говорят друг другу, почти машинально.
     Они не едят, не курят. Они готовятся, смотрят на небо или на море. Они ещё не до конца припомнили, что было вчера, словно для них никак не могут слиться в одну две дороги.
     Но разлада нет. Каждый един внутри себя и готов чувствовать, готов слушать. Когда они по одному с удивлённым видом выходят из своих домов, я смотрю на них без недоверия, они похожи на больших морских птиц, расхаживающих по пляжу.
     Мне не нужно знать их в лицо, узнавать при встрече. Не нужно с ними говорить. Всё так просто в этот час, каждая вещь на своём месте, каждый идёт по своему пути, ни с кем не соприкасаясь. Этот час мне хотелось бы продлить, этот час холодного спокойного воздуха и бледного света.
     Начало дня как бы открывает границы времени. Ничто не нарушает покоя, ничто не обманывает, ничто не ослепляет. Я хотел бы долго сохранять в себе эту прозрачность и лёгкость, жить без имени, без индивидуальности, без цели, точно я пришёл на назначенное место раньше срока и мне нечего делать, кроме как ждать, терпеливо и долго, почти забыв даже, чего жду. Я хотел бы жить в этом освещении, не нарушать близости с небом и морем. Как будто мне вообще ничего никогда не придётся осмыслять, узнавать, как будто ничего серьёзного не может случиться.
     За ночь люди превратились в маленьких зверушек, в насекомых, они светятся и делают крохотные прыжки. Вокруг них нет ничего, кроме былинок, стебельков травы, ясного неба и искрящихся капель воды.
     Потом раннее утро уходит, ускользает, растворяется. Вновь возникают имена, профессии, лица, слова, мысли, все наши ловушки. Свет делается резким, воздух тяжелеет. Дым из труб скапливается над городом, застилает небо. Всё кончено. Мы все потеряли друг друга. Воздух уже не прозрачен, море постарело.
     Есть ли на земле такое место, где всегда утро?

     Я люблю хлеб. Приготовление хлеба — действие из ряда вон выходящее, одно из самых важных, придуманных человеком. Строить дома, мосты, дороги, поднимать в воздух самолёты или водить поезда, изобретать новые системы счёта, писать, рисовать, фотографировать — всё это неплохо. Производство металла, техника литья, книгопечатание, беспроволочный телеграф, фонограф и даже швейная машина — изобретения замечательные и свидетельствуют о достойной восхищения способности к дедукции и творческому мышлению. Трудно представить себе, сколько люди экспериментировали, сколько терпели неудач и какое потребовалось упорство, чтобы создать шедевры техники.
     Но хлеб!.. Вот где истинное волшебство! Хлеб даже не назовёшь изобретением, ибо он появился в таком глубоком прошлом и так тесно связан со всей жизнью человечества, что вообразить его возникновение невозможно. Хлеб был таким же открытием, как огонь, соль, одежда, приготовление горячей пищи. Как открытие циклов земледелия, освоение дикой кукурузы, зерновых злаков, риса, бананов, чая, иньяма, земляных орехов. Всех этих трав и деревьев, которые так давно и прочно вошли в быт человека, что их дикая разновидность во многих случаях просто исчезла из природы.
     В хлебе волшебна прежде всего мука — лёгкая пыль, полученная путём дробления зёрен, плод долгого труда, — но сама по себе служить пищей она ещё не может. Работа каменных жерновов предшествует работе зубов, жернова перемалывают зёрна, превращая их в порошок, из которого получается первая каша — еда младенцев. Эту пыль, этот несъедобный порошок нужно смешать с водой, что придаст ему сходство с цементом. Насыпанная на доску горкой, напоминающей кратер вулкана, хлебная пудра похожа скорее на строительный материал. И тут снова вступает в действие волшебство, самое древнее волшебство в мире. Женские руки начинают свою работу, чтобы превратить эту кашу в тесто.
     Руки широкие, ловкие, с сильными пальцами и жёсткими ладонями берут муку, смешивают её с водой, мнут, бьют, распластывают. Руки — реальные орудия нереального волшебства, и каждое их движение видоизменяет тесто. Они снуют в этой массе, пропитывают её влагой, потом сжимают, чтобы проступил избыток воды. Раскрытые ладони, гладкие, округлые, обхватывают тесто, превращают его в шар, собирают, уплотняют. Пальцы и кулак его расплющивают, треплют, взрыхляют. Потом его снова берут ладони, скатывают в ком, и, таким образом, каждая частица теста, побывав и внутри, и снаружи, успела пропитаться воздухом и влагой.
     Есть в этом и своя музыка: руки захватывают тяжёлый ком теста, стучат им по доске, комкают его, рвут. Пальцы бьют эту массу, ладони её похлопывают, шлёпают, приминают. Это музыка рук, как есть музыка каменотёсов или музыка каменщиков, — музыка конкретная и ритмичная, и, когда её слышишь в сочетании со звуком дыхания, слышишь самую древнюю музыку в мире, ту, что возникла на земле вместе с первыми человеческими племенами.
     Волшебство и в этом поистине чудодейственном изобретении — закваске. Как возникла мысль в один прекрасный день подмешать к грубому, тяжёлому тесту, к этой массе, больше похожей на цемент, чем на съедобный продукт, вещество, которое заставило её разбухнуть, наполниться воздухом, сделаться удобоваримой? Что это было: оплошность, случайность? Кто-то однажды добавил к свежему тесту вчерашнее, которое бродило целую ночь, — по рассеянности это было сделано или из экономии? Компонент был волшебным, его небольшой дозы хватило, чтобы преобразить всё тесто, и результат оказался потрясающим: получился хлеб.
     Вещество это в то же время натуральное, естественное, ибо содержание кислоты в закваске такое же, как в пищеварительном тракте. Закваска — это продолжение слюны, она подготавливает явление усвоения. Это то же самое чудо, хотя и более сложное, что и то, которое использовалось в приготовлении некоторых видов самогона, где попавшая в сосуд слюна обеспечивала брожение кукурузы и получение спирта.
     Волшебство заключено в самой последовательности действий, повторявшихся из поколения в поколение, как ритуал, и дошедших до нас. Хлеб, вылепленный на доске, большой ком обваленного в муке теста, лежит, покрытый влажным полотном, и в ожидании выпечки принимает форму. Наверно, нет среди человеческих творений более подлинного и совершенного, чем хлеб. Работа рук над тестом схожа с работой демиурга, вылепляющего тело человека, а закваска подобна самому ферменту жизни.
     Потом руки лепят глиняную печь на каркасе из прутьев. Руки разводят огонь из древесного угля, политого керосином. Последнее волшебство происходит, когда хлеб медленно печётся на листе железа в горячем воздухе печи. Корочка теста затвердевает, приобретает красивый золотистый цвет. Образуется мякиш, весь наполненный пузырьками воздуха. Нежный запах, запах, который успокаивает и радует, распространяется в воздухе, смешиваясь с дымом.
     Потом, когда хлеб испечён и лежит на столе, те же сильные руки с жёсткими ладонями делят его на равные ломти.

Перевод Ирины Кузнецовой